он уже не знал отдыха ни днем, ни ночью. Только изредка сунется к старикам, выпьет пиалу коричневого настоя и опять, будто стряхнув с плеч усталость, принимается хлопотать по хозяйству. Горький настой освежал его, придавал силы, он в самом деле забывал про усталость, поспевал всюду. Перед концом одного такого празднества он взял из юрты, отведенной для подарков — это было торжество в честь новорожденного,— полмешка свежего зелья. Хозяева не возражали, и Молдарасул весь светился от радости и благодарности. Он не желал никакой иной награды за свой многодневный труд: в мешке этом, так ему казалось, было скрыто и райское блаженство, и избавление от любой хвори. Заболит ли голова, заноют ли кости,— достаточно одной пиалы настоя. И не нужно по крайней мере полгода ни у кого просить, не нужно побираться. Эти полмешка дали Молдарасулу ощущение силы и независимости, будто внезапно привалившее богатство. Впервые в жизни он получил возможность пригласить гостей и к себе, в свой дом. Отвалил шест от двери, обмахнул по углам паутину, расстелил на полу пахнущие сыростью одеяла, оставшиеся после родителей — сам-то он ничего не приобрел за эти годы. В первый же вечер собрались у него старики, почти до утра пили настой, заваривали чай. Каждый считал долгом польстить ему, вспоминали его родителей, хвалили его молодецкую стать, гостеприимство. И он гордился, что эти мудрые, достойные люди посетили его дом. Все были предупредительны и ласковы, все остались довольны друг другом. Настолько довольны, что собрались и на другой, и на третий, и на десятый день… И вот в один из таких вечеров, когда разнежившиеся гости блаженно вкушали свежезаваренный чай, Молдарасул, запинаясь от смущения, заговорил о своей мечте… Он и сам не мог сказать, родилась ли она у него только что, под влиянием кайфа, или в те минуты, когда он отирал с лица пыльную паутину и не решался войти в пустующий дом. Заговорил он о том, что мечтает жениться, привести в дом молодую хозяйку, разжечь вновь отцовский очаг, чтобы не угасала жизнь в доме. Но без поддержки достойных людей, старейшин аула, он не сумеет это сделать, хотя клянется, что приложит все свои силы, будет трудиться, чтобы не нищенствовать. Только что собравшиеся у него люди хохотали безмятежно, хлопали себя руками по бокам — теперь эти руки ухватились за бороды, начали степенно их оглаживать. Воцарилась тишина. «О аллах, все в твоей воле»,— устремив взор под потолок, промямлил наконец один голос. 400;»>«Да-а, верно, да-а»,— неопределенно промычал второй. «Мг-м»,— мычал третий, комкая вынутую из-под локтя подушку. У всех слова застряли в горле, стыл в пиалах свежезаваренный чай. Молдарасул, потрясенный, не в силах был поднять глаза на своих гостей. «Что ж это такое? — думал он.— Ведь я — как сын родной всему аулу. Я верил, все обрадуются, загалдят одобрительно, стоит мне произнести: «Женюсь». Начнут допытываться: «Говори, джигит, кого себе выбрал?» Начнут готовиться к моей свадьбе, тоже всем аулом, а старики, мудрые аксакалы, советами своими подскажут мне, как жить дальше…» Сердце щемило, будто заяц брыкнул его сильной когтистой лапой. Отчего же они притихли, дорогие гости, как ребятишки при появлении муллы? Разве не известно им, что даже последний нищий хочет пройти по жизни по всем человеческим законам, не минуя ни одной ступени… А если не может достичь этого, страдает, мучится от своей неустроенности. Прежде Молдарасул не решалея задумываться о собственном семейном очаге, хотя где-то, в самой глубине души, теплилась слабая надежда, зыбкая, легонькая, как летучая пушинка на палке для взбивания шерсти. Постоянная бедность мешала осуществить ее, долгие годы мешала, и лишь сегодня надежда на возможное счастье осмелилась робко заявить о себе. Но эти старики встретили ее вместо радостного гула смущенным молчанием, точно скорбную весть. Опустили головы, избегая взгляда Молдарасула, и он, возомнивший себя на краткое время богатым щедрым хозяином, торопливо заговорил с нарочитой бодростью: — Аксакалы, чай остынет, пейте, пока  горячий.— Он протянул руку к сидевшему ближе других рыжебородому старику, чтобы взять пустую пиалу.— Пейте, угощайтесь, прошу вас… Простите, получилось, будто я плату прошу за угощение, вы уж простите меня, я привык  на людей опираться, просить совета, надеяться на них. Привык, вот оно и вырвалось. Невзначай. А то бы я…— Он долго цедил кипяток из узкого носика горячего самовара, не в силах найти слова, способные прикрыть боль и стыд.— А то бы я… не взваливал на других свой груз. Когда я попросил поддержки, я ведь не денег, не овец просил, а доброго слова, совета. Вы знаете, моих  родителей загрызли волки, когда они охраняли чужое стадо. Их руки и ноги вы привезли в аул, похоронили, как подобает хоронить достойных людей. Мне было тогда двенадцать лет. И тем, что я вырос, устоял на ногах, тем, что я, как равный, сижу теперь с вами за одним столом, я обязан вам, аксакалы, обязан людям. Люди заменили мне отца и мать, братьев и сестер. Если бы я поделился этими своими мыслями

Pages: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82