пытаюсь разыскать вас, расспрашиваю встречного и поперечного, всех, кто приезжает из дальних аулов. Писала письма в разные концы. Но никто не отвечал. Зять наш, Молдарасул, я ведь не знала фамилию вашего отца и совсем потеряла надежду. Но недавно съездила в аул, где прежде жил дядя Молдарасула, и нашла там название вашего аула. После смерти вашего дяди молодые, похоже, совсем охладели к своим родственникам. Они, оказывается, точно даже не знают, где вы живете. Отмахнулись: «Слышали, что живы…» И я этому рада, что вы живы. Но хорошо, что аул назвали, хотя, может, и не точно. А вы, наверно, забыли меня. Я — Жамига, дочь Кымки, что прежде была вам названой матерью, Кыжымкуль…» Когда почтальон дошел до этого места, дрогнул подбородок у старухи, глаза округлились. — Что она пишет?.. Дочь? Дочь Кымки?.. — Так и пишет. Вон у тебя глаза круглые стали. Теперь, видно, припомнила, а? Старуха поднялась было, но дрожащие колени подогнулись, и она опять плюхнулась на расстеленное одеяло. На лице, обычно неподвижном, зашевелились, задвигались морщины, она жадно ловила ртом воздух, потом заплакала. Почтальон знал эту старческую слезливость, привык к тому, что доживающие свой век люди проливают слезы по любому поводу: плачут и при известии, что дети едут к ним в гости, а внуки получают хорошие отметки в школе, плачут, получая поздравления с праздником либо семейным торжеством. Зная это, почтальон ждал, когда старуха перестанет всхлипывать, и не поднимал головы от письма. Но плач не прерывался, а становился все сильнее. — Ну, ну, что это? Перестань, бабушка, давай дочитаем до конца. У меня там конь застоялся, в другой аул надо ехать,— и почтальон постучал рукояткой плети по письму. Кыжымкуль не обратила внимания на его слова, она их и не слышала. «О, мой свет, сестричка моя любимая, так ты жива, жива, родная», —причитала она. Плач обещал быть долгим. Почтальон слез с коня. — Э-э, бабушка,— он понял, что ни властный, ни шутливый тон не остановят поток слез и причитаний, и заговорил жалобно.— Верно, есть у тебя причина плакать, хотя мне ничего не понятно. Но не нужно такой хороший полдень портить стонами да криками, это дурная примета. Кругом люди, все работают, ни у кого ничего плохого, к счастью, не случилось, зачем же ты так… Довольно, надо слушаться. Почтальон придержал ее за плечи, и старуха, которая завывала, раскачиваясь, перешла на прерывистые всхлипывания: 400;»>— О-ох, да как же я перестану… Ведь полсотни лет… полсотни лет камнем в груди лежало… А ты сдвинул камень, спасибо тебе. Благополучия тебе, благословен будь. Да будут счастливы дети твои, дети твоих детей… А суюн-ши… суюнши ты получишь когда вернется Киеван отдаст. — Ой, что ты, я пошутил. Не надо мне суюнши,— поторопился возразить почтальон, а сам смотрел на нее растерянно и удивленно. Хоть раз в неделю, но доводилось ему видеть ее, высохшую, низенькую — живой лоскуток кожи,— видел он, как суетилась она по хозяйству возле своего домика-развалюшки. Видел, как перекинув самодельное коромысло через худенькие плечи, навесив на него одно маленькое, а другое огромное ведро, плелась к колодцу под холмом и потом, согнувшись под тяжестью в три погибели, с трудом тащилась домой. Ох-хо-хо, что ж это творится на свете? Столько раз он ее видел, но никогда не замечал по-настоящему. Иногда он здоровался с ней, а иногда и нет. Порой в голову приходила мысль: «А, жива еще», но никогда не появилось беспокойства: «Как ей живется, бедняге?» Он знал давным-давно это крохотное, с кулачок, создание, тихое и неприметное, но никогда не задумался, что в старой, как полуразрушенный дом, груди бьется живое сердце, способное вместить и радость человеческую, и горе — как у всех людей! Какое существование ведут старик и старуха, похожие на две сухие ветки на дереве, как бредут они по земле, поддерживая один другого, есть ли у них на свете родные или просто близкие люди и где они, эти родные и близкие? Как они справляются со своими делами, эти два старика, чем они сыты и в силах ли позаботиться о себе — никогда почтальон не пытался ломать над этим голову и не слышал, чтобы кто другой интересовался этим. И сейчас его охватило чувство щемящей жалости. — Так она вам кто, родная, да? — Родная, родная, будь счастлив, спасибо тебе, ведь снова зажегся мой светильник. — Ладно, ладно, только не плачь больше. Давай я дочитаю, у меня еще много работы. Кыжымкуль вздохнула прерывисто, долго промокала платком глаза, потом поправила головной убор и уселась, выпрямившись. — Теперь читай,— она вытерла нос и приготовилась слушать. Письмо было длинным. Пока почтальон читал, пока старуха плакала, поминутно оправдываясь: «Ну, все, все, я перестала», прошло не меньше часа. «Покойная мать так и не увидела счастья своих детей,— писала Жамига.— Перед смертью она собрала нас всех и наказала так:

Pages: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82