спины. Мы едва переставляли ноги и молчали: говорить было не о чем, а думали мы об одном и том же. Ветер то слегка утихал, то вновь ожесточался и гудел, и казалось, что он то запутывает обуревающие нас тревожные мысли, то, наоборот, разматывает их и делает простыми и ясными. Возможно, именно сейчас, когда мы с Кулманом брели сквозь гудящую мглу к своим домам, наши отцы лежали где-то на поле боя, истекая кровью и глядя в бледнеющее перед рассветом небо, на постепенно уменьшающуюся, тающую звезду над их головами — на последний огонек их жизни. И при этом они думают о нас, о своих сыновьях. Ведь, защищая родину, они защищали свой священный очаг, затерявшийся в огромном мире и никому, кроме них, не ведомый. И никому, кроме них, не было дела, уцелел ли этот очаг, жива ли любимая жена, что с их сыновьями — надеждой и отрадой их жизни, той жизни, которую они ушли защищать и во имя которой попали под вражеский огонь. И вот они лежат, окровавленные и беспомощные, и каждый глядит на свою меркнущую звезду. Каким же незащищенным и бессильным создала природа человека! Жестокая, она лишает отца последнего сыновьего слова, последнего слова — «коке». Она не способна дать сыновьям почувствовать, что именно в этот час где-то на чужбине умирают их отцы. Человек отдал жизнь, защищая свою землю и свою семью, а сын этого человека смеется от счастья, что из арыка удалось извлечь мокрые кизяки! И по ночам дети спокойно спят, а мальчикам делают обрезание, и ребята угощаются на чужих тоях,— вот ведь как обманывает их самая изощренная из обманщиц: судьба! Вот как жестоки законы жизни! Предательски жестоки… Сами того не заметив, мы подошли к дому Кулмана. И я опять увидел выехавшую из ворот незнакомую арбу. Я глянул на Кулмана, но он отвернулся и не сказал ни слова.   *         * * Но вот снова вернулась промозглая зима. Начались непрерывные снежные бураны… Аул отправил на фронт чуть не весь снятый урожай, в домах осталась самая малость, лишь то, без чего не проживешь. И опять началась схватка с холодом и голодом, но теперь уже всем своим существованием аул словно говорил судьбе: «Как бы ты ни глумилась — мне терять нечего, и потому ты мне не страшна…» Хлеб, отправленный на фронт, хлеб, омытый трудовым потом женщин, стариков и детей, вернулся к нам еще

Pages: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45