Стоило кому-то лишь выдохнуть: «Ох, Демесин идет!» — как любой аульный сопляк тотчас прекращал плач, а сор ванцы постарше юркали в какой-нибудь закуток, куда только удавалось втиснуться, сопели носами и прислуши вались к малейшему шороху, с ужасом и любопытством ожидая его появления в дверях. Да что ребятишки: при встрече с ним и многие взрослые — даже те, кто не прочь пичкать своих детей поучительными байками о собствен ной храбрости,— теряли поначалу связную речь. Во всем облике Демесина, особенно во взгляде его, бы ло нечто настораживающее, что холодило даже самые бес страшные сердца. Он не был богатырем, но был достаточ но ширококост и плотно сбит, и не каждый мог похвастать такими бугристыми мышцами — так что и в толпе его фи гура сразу выделялась. Всегда красноватые, будто налитые кровью его глаза под тымаком, что и зимой и летом не сходил с головы, таили взгляд, от которого мог вздрогнуть любой: пронзал насквозь этот взгляд. Такие глаза загора ются обыкновенно у полного мужской силы верблюда во время гона, и не дай бог встать у него на пути… Боялись Демесина — так трепещут при опасности не известной и необъяснимой, которую всегда лучше обойти стороной или переждать. Вот только что кто-то послал другому громкий попрек: «…Как этот псих Демесин», а то еще чище: «…Э-э, болтаешь — будто наш безумец!» Но объявись вдруг Демесин рядом, тот же ругатель первым бросался ему навстречу и помогал сойти с коня, бросая красноречивый умоляющий взгляд на собеседников — не проболтайтесь, мол, как тут я его поминал… Вырос Демесин в этом ауле, здесь и старился, но для аулчан вся жизнь его всегда оставалась загадкой. Ни с кем он не сближался, и не было в ауле человека, который решился бы с наступлением сумерек перешагнуть порог его дома. Больше похожий на крытую землянку, приземистый домик Демесина, построенный наверняка где-то за полвека до появления теперешнего нелюдимого хозяина, стоял на западной окраине аула; домишко тот словно влепился в подножие холма, готовый в любой момент в нем и раствориться. Он и сливался с тем холмом, как только темнота сгущалась над аулом: невзрачная, никогда не знающая известки лачуга во тьме преображалась в устращающее людей прибежище, мутной своей насупленностью отпугивала она даже детей. И хотя в ночи уже невозможно было различить ее, у каждого она порой выплывала перед глазами. Это было как наваждение… По рассказам все замечающих стариков,